Фабрикация лжесвидетельств

Круг свидетельств Царствования Государя Николая Александровича, а именно саму державную деятельность Императора ставят Ему в вину хулители святой Семьи, этот круг источников очень велик. Кажется, все, кто ни соприкасался Царю и выжил после большевистского переворота, оставили свои записки, мемуары, отзывы. Немало свидетельств и дореволюционных лет. Самое ценное, что дошли до наших дней собственной руки Государя, Царицы, Великих Княжен дневники, переписка, пометы в книгах и документах, выписки из них. Мы читаем их сегодня опубликованными, преодолевая чувство неловкости вторжения в частную жизнь Царской Семьи - не для нас в письмах и дневниках поминается ими пережитое, но все же читаем, так как и письма, и дневники, и книжные заметки свидетельствуют о чистоте помыслов Государя лучше, чем любое измышление последующих летописцев, глубокомысленные опусы  историков-комментаторов с осуждением того или иного поступка, политического решения Государя. Как же редки чистые, незамутненные издания, посвященные Государю, Его Семье, такие, как публикация Писем святых Царственных мучеников из заточения (4). Чаще же тексты писем и дневников искажены, дополнены измышлениями недобросовестных составителей, переводчиков или заведомо враждебных публикаторов, наглядный пример тому многотомная переписка Их Императорских Величеств, вышедшая в свет в 1923-1927 годах (5).

Рассмотрим же, кто берется свидетельствовать о царствовании Императора Николая Александровича. Среди свидетелей много сановников, бывших когда-то рядом с Государем, но служивших не Ему, не России, - служивших одному лишь своему тщеславию, заботившихся лишь о собственной карьере. Корыстью руководствовались они, хуже того, проводя политику иудо-масонства, противостояли Государю, искажая суть Его решений, противодействуя Его воле, а удаленные за это из Правительства, из окружения Царя, в утешение уязвленного самолюбия, в оправдание себя, клеветали на Государя, приписывая ему то скрытность, хитрость, непомерную жестокость, то, напротив, бессилие, безволие, бесхребетность.

Таков, к примеру, начальник Канцелярии Двора генерал Мосолов, до конца своих дней не избывший личных обид на Императора и Императрицу, жестко ограничивших его властные амбиции, а потом и вовсе отдаливших его от Двора. Мщеньем, неприязнью, злобой пропитаны все его мемуары, ставшие однако для многих исследователей авторитетным первоисточником: <Со дня заболевания Государя (в 1902-ом году Николай Александрович болел тифом в Ливадии - Т.М.) Императрица явилась строгим цербером  у постели больного, не допуская к нему не только посторонних, но и тех, которых желал видеть сам Государь:Увы. Горизонты мысли Государыни были много уже, чем у Государя, вследствие чего ее помощь ему скорее вредила> (6, с.190). Насколько Мосолов объективен в своих оценках, можно судить по его же собственному признанию, как в 1916-ом году он пытался подкупить Григория Ефимовича Распутина, чтобы тот помог укрепить его, Мосолова, пошатнувшиеся позиции в глазах Императора. Затея не удалась, Мосолова удаляют от Двора и направляют посланником в Бухарест. Через несколько лет, уже в эмиграции, себе в оправдание Мосолов внесет свою лепту в историографию правления последнего Романова: <Он увольнял лиц, даже долго при нем служивших, с необычайной легкостью. Достаточно было, чтобы начали клеветать, даже не приводя никаких фактических данных, чтобы он согласился на увольнение такого лица: Менее всего склонен был Царь защищать кого-нибудь из своих приближенных: Как все слабые натуры, он был недоверчив> (6, с.18).

Еще более откровенен в своей злобе на Государя, сполна выплеснутой в мемуарах, священник Георгий Шавельский, по должности протопресвитера русской армии и флота он виделся с Императором в Ставке в 1915-1917 годы. Сколько он мог видеть Государя, сколько времени наблюдал его, чтобы позволить себе судить о Государе, ко времени написания мемуаров уже убиенном в Екатеринбурге вместе с Семьей, тоном снисходительной <объективности>: <Сам  государь представлял собою своеобразный тип. Его характер был соткан из противоположностей. Рядом с каждым положительным качеством у него как-то уживалось и совершенно обратное - отрицательное> (7, с.116). Каждое качество Государя оценено! Ведь так и пишет Шавельский - каждое! Спрашивается, когда же успел протопресвитер армии и флота так досконально изучить Государя, уж не за званными ли обедами и завтраками, на которые он удостаивался чести быть приглашенным и которые в деталях  описал (и что подавали, и как сервировали, и что суп был всегда плох), но ведь именно эти доверительные подробности усыпляют бдительность скептически настроенного читателя и заставляют его без всякого отпора принимать и явную клевету, замаскированную под свидетельства очевидца, и даже абсурдные, противоречащие друг другу утверждения  о якобы не замечаемом Императором кризисе в России и попытках его, Шавельского, открыть на это Государю глаза.

А сколько ссылок на Шавельского, как же - как же! свидетель, очевидец, на самом же деле - лжесвидетель, лжеочевидец. Видев лишь дважды Распутина, и то издалека, Шавельский уверенно повествует о его пьянстве в церковном доме <Трапеза>, о том, как затем в квартире Вырубовой Императрица <подошла к его креслу, стала на колени и свою голову положила на его колени. <Слышь! Напиши папаше, что я пьянствую и развратничаю, развратничаю и пьянствую>, - бормотал ей заплетающимся языком Распутин> (7, с.154). В красках представленная сцена  сопровождается невинной ремаркой Шавельского: <Меня так поразила тогда нарисованная о. Васильевым картина, что я забыл спросить, кто именно рассказывал ему о происходившем в квартире Вырубовой> (7, с.154). Такие вот мемуары - свидетельство эпохи: кто-то сказал кому-то, а тот, кто это якобы передал - священник Александр Васильев, ко времени появления сочинения Шавельского уже скончался!

Как Шавельский разбирается в людях, насколько прозорлив и непредвзят, можно судить по описанному им самим разговору его с Царем о митрополите Питириме. <Самое ужасное в том, что на Петроградском митрополичьем престоле сидит негодный Питирим:>, - убеждал Государя Шавельский. <Как негодный! У вас есть доказательства для этого?> - <Я более года заседаю с ним в Синоде и  пока еще ни разу не слышал от него честного и правдивого слова. Окружают его лжецы, льстецы и обманщики. Он сам. Ваше Величество, лжец и обманщик. Когда трудно будет, он первый отвернется от вас> (7, с.147). Митрополит Питирим остался в числе немногих верных Государю священнослужителей, а Георгий Шавельский сразу отрекся от Царя, после октября 1917 года стал лидером <церковного большевизма>, преобразованного в <обновленчество>.

Стремление выгородить себя, очернив Императора, очевидно и в мемуарах великого князя Александра Михайловича. Понятна была его обида на Государя, который в соответствии с династической традицией Романовых жестко пресекал любые попытки политического влияния своих родных, поощряя их только к военной службе: <Я не могу позволить моим  дядям и кузенам вмешиваться в дела управления>. (8, с.294) Но в. кн. Александр Михайлович был неудачником и во всех военных начинаниях. Его официальная записка о реформе русского военного флота, поданная Императору в дни восшествия Его на Престол, привела Александра Михайловича к немедленной  отставке, так как предложенные великим князем проекты вели к разрушению морских сил. Второй попыткой <послужить Отечеству> явилась для Александра Михайловича организация <так называемой <крейсерской войны>, <имевшей целью следить за контрабандой, которая направлялась в Японию> во время русско-японской компании 1904-1905 годов (8, с.338). Своими неуклюжими действиями Александр Михайлович едва не спровоцировал тогда вступление в войну Англии и Германии. Наконец, назначенный в революционном 1905 году командующим флотилией минных крейсеров Балтийского флота этот великий князь-флотоводец едва не стал заложником у взбунтовавшихся матросов собственного флагманского крейсера. И что делает великий князь? Бежит в 1905 году из России! В пору тяжелейших для России испытаний пребывает с семьей во Франции - отдыхает, путешествует, развлекается с женщинами. <Я должен бежать. Должен>. Эти слова как молоты бились в моем мозгу и заставляли забывать о моих обязанностях перед престолом и родиной. Но все это потеряло для меня уже смысл. Я ненавидел такую Россию> (8, с. 345).

Все это не помешало потом Александру Михайловичу, которому наскучили европейские <ежегодные программы>, на правах ближайшего родственника (зять Царя!) явиться к Государыне и потребовать от нее ни много ни мало - <установления конституционной формы правления>: <В течение двадцати четырех лет, Аликс, я был твоим верным другом. Я и теперь твой верных друг, но, на правах такового я хочу, чтобы ты поняла, что все классы населения настроены враждебно к вашей политике: Я убежден, что если бы Государь в этот опаснейший момент образовал правительство, приемлемое для Государственной Думы, то это уменьшило бы ответственность Ники и облегчило его задачу> (9, с.522).

Великий князь Александр Михайлович - изменник, и, чувствуя за собой грех, он выгораживает себя в воспоминаниях,  обвиняя в разрушении Самодержавия Царскую Семью и Самого Императора. Чего стоит его мемуарная выдумка о <робости>, <нерешительности>, <слабости> Николая Второго, о его якобы признаниях в нежелании управлять Россией. Эти никогда нигде никем и ничем не подтвержденные слова Александр Михайлович не без удовольствия приписал Государю, и пошли они гулять из одного исторического сочинения в другое - невозможные в устах Наследника Престола, 17 лет готовившегося к Верховному управлению. Глупая трусливо-просительная, но заискивающая по отношению к Александру Михайловичу фраза: <Сандро, что я буду делать! Что будет теперь с Россией? Я еще не подготовлен быть царем! Я не могу управлять империей. Я даже не знаю, как разговаривать с министрами. Помоги мне, Сандро!> (8, с.304). И какое самодовольство <воспоминателя>, мстительно тешившего свое самолюбие неудачника: <Я старался успокоить его и перечислял имена людей, на которых Николай II мог положиться, хотя и сознавал в глубине души, что его отчаяние имело полное основание и что мы все стояли перед неизбежной катастрофой>  (8, с. 304).

Александр Михайлович - один из многих членов Царской фамилии, открыто предавших своего Царя. Их последующая судьба - изгнание и забвение - закономерный, Богом данный конец за отношение к Трону. Их воспоминания и оценки Государя, власть которого они подгрызали из зависти, уязвленной гордости, притязаний на власть, а потом эту желчь, неудовлетворенное самолюбие сполна выплеснули в своих писаниях, такие их воспоминания не имеют документальной ценности, они лишь свидетельство низменности предательских натур, хоть и императорской крови. Одна лишь Ольга Александровна, младшая сестра Государя, решилась впоследствии произнести покаянные слова о вине всей Царской фамилии: <Я снова скажу, что мы все заслуживаем порицания: Не было ни одного члена семьи, к которому Ники мог бы обратиться: Какой пример мы могли дать нации?> (9, с.357).

Не могут считаться достоверными и воспоминания царских генералов, которые, искажая правду, предавая истину, выгораживают себя, оправдывая свою измену Трону и Присяге. Вина Армии, как и вина священства, и членов царской фамилии, все они особо присягали на верность Государю и Его Наследнику перед Крестом и Св. Евангелием, уже в первые дни после отречения была столь очевидной, и затем так явно была осознана русскими в эмиграции, что многие офицеры-клятвопреступники и изменники-генералы поспешили оправдаться в мемуарах, но оправдаться можно было только одним - чернить Императора и Императрицу, возлагать на них  ответственность за гибель Империи. Начальник Штаба главнокомандования Северным фронтом в 1914-1917 гг. генерал Ю.Н. Данилов опубликовал в Берлине свои мемуары, где попытался доказать, что отречение явилось не в результате заговора главнокомандующих во главе с Алексеевым и революционного Временного комитета Госдумы, т.е. <не в качестве принудительного революционного действа>, но отречение Императора - это <лояльный акт, долженствовавший исходить сверху и казавшийся наиболее безболезненным выходом из создавшегося тупика> (10, с.444).

Этот генерал, по отзывам сослуживцев, <крайне властный, самолюбивый, с очень большим о себе мнением>, в бытность великого князя Николая Николаевича верховным главнокомандующим занимал должность генерал-квартирмейстера Ставки и в дни успехов на фронте <изображал из себя чуть ли не гения, великого полководца, и это было уж слишком> (11, с. 68). При смене командования, когда Верховным стал Государь,  Данилова не оставили в Ставке, ему предложили дивизию, чем <гений> полководческого искусства был страшно обижен, упросил дать ему корпус, но очень скоро поместился в удобной и престижной должности начальника Штаба командования Северным фронтом, однако злобу на Государя затаил и в феврале 1917 года ее сполна выместил.

Смута, поднятая изменой генералитета Армии, и генерала Данилова в том числе, разметала Императорскую Россию в клочья, и Данилов хотел, рвался оправдаться, силился  показать, доказать, что в дни отречения, а Данилов присутствовал на всех переговорах Императора с Рузским, Гучковым, Шульгиным, <не было ни измены, ни тем более предательства> (10, с.444). Слова Государя Николая Александровича <кругом измена, и трусость, и обман>  бередили совесть многих предателей. И, чтобы снять с себя обвинение в тяжком преступлении, Данилов утверждает, что отречение Государя было добровольным, потому что, во-первых, <с ночи на 1 марта в царских поездах не существовало настроения борьбы и в ближайшем к царю окружении только и говорили о необходимости <сговориться с Петроградом>, во-вторых, начальник Штаба Верховного главнокомандующего Алексеев, равно как и главнокомандующие фронтами вовсе не понуждали Государя к отречению, они лишь представили <честно и откровенно свои мнения на высочайшее воззрение> (10, с.432, 444), и ни слова о наглом предложении изменника Рузского Царю - <сдаться на милость победителя>, напротив, Данилов сетует, что <людская клевета и недоброжелательство пожелали превратить честного и прямолинейного генерала Рузского в недостойную фигуру распоясавшегося предателя> (10, с.433).

Данилов лжет, что генералы Алексеев и Рузский, и он, Данилов, лишь <присоединились> к мысли об отречении, <высказанной по этому поводу М.В. Родзянкой>, а Алексеев <передал ее на заключение командующих фронтами>. На самом деле телеграмма Алексеева командующим содержала вопрос с уже подсказанным ответом: <Обстановка, по-видимому, не допускает иного решения>. Впрочем, в воспоминаниях А.А. Брусилова есть еще одна интересная подробность <запроса> Алексеева к главнокомандующим: <Временное Правительство ему объявило, что в случае отказа Николая II отречься от Престола оно грозит прервать подвоз продовольствия и боевых припасов в Армию, поэтому Алексеев просил меня и всех главнокомандующих телеграфировать Царю просьбу об отречении> (12, с.260). Поскольку Брусилов в своих воспоминаниях не оправдывался за отречение (он писал их в 1922 году для большевиков), можно доверять этому свидетельству о преступном шантаже Алексеевым главнокомандующих фронтами. И, прислав эти изменнические <воззрения>, <невинный> Алексеев следом шлет <проект манифеста на случай, если бы Государь принял решение о своем отречении в пользу цесаревича Алексея> (10, с.442). А Рузский спешит заставить Государя поверить в безвыходность положения, лжет о движении на Псков броневых автомобилей с восставшими солдатами, лжет о восстании гвардейских полков, посланных Императором на усмирения Петрограда (это генерал Алексеев запретил генералу Иванову, которому Царь лично приказал идти на Петроград, выполнять приказ Монарха). Рузский пытается запугать Царя возможным кровопролитием в Царском Селе, тем что Москва охвачена революцией:

Но главное, что придумали себе в оправдание заговорщики, и Данилов в том числе, стремясь  подчеркнуть  официальный характер происшедшего, а не насильственное закулисное выкручивание рук Императору, - ложь о том, что Государем был составлен и подписан Манифест об отречении от Престола.

История с так называемым Манифестом об отречении Государя Николая II крайне запутана всеми свидетелями этого страшного для России события именно потому, что все они соучастны в клятвопреступлении, в насильственном сведении Императора с Трона. Пленившим Государя во Пскове изменникам генералам и думским революционерам нужно было добиться от Царя именно манифеста об отречении, чтобы создать видимость добровольной сдачи страны революционерам.  Причем манифест задумывался заговорщиками с передачей власти наследнику - маленькому Алексею Николаевичу, которого легко потом устранить, заменить, наконец, уморить, сославшись на неизлечимую болезнь ребенка. Николаю Александровичу была памятна  судьба царевича Димитрия,  якобы наткнувшегося на нож в припадке болезни. Государь ломает масонский <сценарий> переворота, заявив о передаче Престола брату Михаилу. Государь намеренно поступает противозаконно, имитируя передачу Царской власти, минуя законного Наследника. Он легко соглашается подписать незаконный документ, который все <свидетели отречения> называют <Манифестом>, но который на самом деле представляет собой телеграмму в Ставку единственному адресату - генералу Алексееву. Текст этой телеграммы под видом Манифеста торжествующий Алексеев спешно разослал в войска, и трагедия Армии в том, что она не услышала призыва Государя к войскам - спасти Трон.

Что данная телеграмма Алексееву не является Манифестом об отречении, сразу бросается в глаза. В ней отсутствует целый ряд полагающихся Манифесту формальных признаков. Вот как, к примеру, был оформлен Высочайший Манифест об объявлении войны Германии:  Вступление: <Божиею Милостию, Мы, Николай II, Император и Самодержец Всероссийский, Царь Польский, Великий Князь Финляндский и прочая и прочая, и прочая. Объявляем всем верным Нашим подданным:> - далее следует текст Манифеста, и заключение: <Дан в Санкт-Петербурге, в двадцатый день июля, лето от Рождества Христова тысяча девятьсот четырнадцатое, Царствования же нашего в двадцатое.> В телеграмме отсутствует формальная контрассигнация, необходимая для манифеста: <На подлинном Собственною Его Императорского Величества Рукою подписано: НИКОЛАЙ>. Даже сама подпись Государя на телеграмме, выдаваемой за Манифест об отречении, сделана карандашом, хотя и залакирована верниром, но не по форме удостоверена министром Двора Фредериксом, причем эта подпись графа Фредерикса на документе почему-то не сохранилась.

Подлинный Манифест мог вступить в силу только после его опубликования в соответствующем виде и в официальной печати. Понимая это, генерал Рузский до приезда Гучкова и Шульгина на вопрос Фредерикса, как оформить детали, связанные с актом отречения, ответил, что <присутствующие в этом некомпетентны, что лучше всего Государю ехать в Царское Село и там все оформить со сведущими лицами> (13, с. 199). Однако уже Гучков настоял на немедленном подписании Отречения, словно не замечая его незаконной формы, - плотный телеграфный бланк со странным для всенародного обращения покидающего Трон Императора адресом: <Ставка. Начальнику Штаба>. Изменники торопились, до Царского Села далеко, там, глядишь, сыщутся верные Царю генералы, офицеры и войска, ведь признавали потом, после большевистского переворота, генералы-клятвопреступники: <Враги Рузского говорят, что он должен был : указать Родзянке, что он изменник и двинуться вооруженной силой подавить бунт. Это, как мы теперь знаем, несомненно бы удалось, ибо гарнизон Петрограда был не способен к сопротивлению, Советы были еще слабы, а прочных войск с фронтов можно было взять достаточно> (14, с. 158-159). Торопясь, хватают Гучков с Шульгиным телеграфный бланк, оставив дубликат, - такой же бланк с таким же текстом на хранение Рузскому, и мчатся в Петроград - объявлять о своей победе.

Словом, так называемое <отречение> Николая Второго - незаконный документ, намеренно составленный Императором с нарушением законов и по содержанию, и по форме. И многочисленные свидетельства о его законности и о добровольном сложении Государем Николаем Александровичем своих Царских полномочий есть сознательная фальсификация истории нарушившими долг и Присягу участниками событий.

Вот почему генерал Данилов упорно твердит о двух экземплярах именно манифеста! Ему очень нужно создать эту легенду о манифесте, чтобы все, что натворили Рузский и Гучков, он и Шульгин, имело бы хоть малую видимость законности. Уже 2 марта 1917 года Данилова очень тревожила <юридическая неправильность> содеянного: < Не вызовет ли отречение в пользу Михаила Александровича впоследствии крупных осложнений в виду того, что такой порядок не предусмотрен законом о престолонаследии?> (15, с. 183). Дальнейший сценарий гибели Трона при передаче его Наследнику Алексею Николаевичу был четко прорисован В.В. Шульгиным, еще одним преступным организатором трагедии под названием <отречение>: <Если придется отрекаться и следующему, - то ведь Михаил может отречься от престола: Но малолетний наследник не может отречься - его отречение недействительно. И тогда что они сделают, эти вооруженные грузовики, движущиеся по всем дорогам? Наверное, и в Царское Село летят - проклятые: И сделались у меня: <Мальчики кровавые в глазах> (15, с.183). Вот что замышлялось революционерами, вот от чего спасал своего Сына и Трон Государь. Недаром Императрица Александра Федоровна безоговорочно приняла такое решение мужа: <Я вполне понимаю твой поступок: Я знаю, что ты не мог подписать противного тому, в чем ты клялся на своей коронации. Мы в совершенстве знаем друг друга, нам не нужно слов и, клянусь жизнью, мы увидим тебя снова на твоем Престоле, вознесенным обратно твоим народом и войсками во славу твоего Царства. Ты спас царство твоего сына, и страну, и свою святую чистоту, и: ты будешь коронован Самим Богом на этой земле, в своей стране> (16, с.659).

Недаром и Керенский, и Милюков, и Родзянко были так огорошены неожиданным текстом Царской телеграммы в Ставку и постарались спрятать ее, не объявлять, не публиковать, пока не получат <отречение> от великого князя Михаила Александровича. Милюков говорил: <Не объявляйте Манифеста: Произошли серьезные изменения: Нам передали текст: Этот текст совершенно не удовлетворяет:> (15, с. 265).  А вот свидетельство о том же генерала Вильчковского: <В пятом часу утра Родзянко и князь Львов вызвали к аппарату Рузского и объявили ему, что нельзя опубликовывать манифеста об отречении в пользу великого князя Михаила Александровича, пока они это не разрешат сделать,: для успокоения России царствование Михаила Александровича <абсолютно не приемлемо> (14, с. 164).

Замысел Государя верно понял Шульгин, и позже объяснял это, заодно выгораживал себя и выставлял себя чуть не соратником Императора: <Если есть здесь юридическая неправильность: Если государь не может отрекаться в пользу брата: Пусть будет неправильность! Может быть, этим выиграется время: некоторое время будет править Михаил, потом, когда все угомонится, выяснится, что он не может царствовать, и престол перейдет к Алексею Николаевичу> (17, с.474).

Итак, документ, содержащий якобы <отречение> Императора Николая Второго, намеренно составлен Государем с нарушением Законов Престолонаследия, что было очевидно для большинства участников заговора. С какой целью Государь составил этот незаконный документ, подложно названный Даниловым, Шульгиным, Гучковым и другими заговорщиками <манифестом>? Во-первых, незаконная передача власти, минуя Наследника Престола, должна была призвать Армию исполнить Присягу и восстановить Самодержавие. Во-вторых, следующий свой удар революционеры должны были обрушить не на законного Наследника Престола - Алексея Николаевича, а на Михаила Александровича, который, по призыву своего брата обязан был принять бой, оттянуть время, пока накал петроградской уличной стихии не стихнет, недаром, были потом признания: <нас раздавил Петроград, а не Россия> (17, с. 472). Толпа, как известно, бунтует не долго, и скоро растекается по домам, к женам, детям, к привычному труду. Но Михаил Александрович подчинился не воле Брата, а заговорщикам, которые ему угрожали. Они торопились <сломать> волю и без того неволевого Михаила, не понявшего ни в тот момент, ни потом своей жертвенной роли, предначертанной ему Царственным братом для спасения России и Самодержавия. Он испугался угроз Керенского, который, истерически заламывая руки, и было отчего паниковать Керенскому, в случае возвращения законного Царя - Керенского-Кирбиса ждала петля, и этот присяжный поверенный кричал великому князю, <каким опасностям он лично подвергнется в случае решения занять Престол: <Я не ручаюсь за жизнь вашего высочества:>. В-третьих, Государь спасал не Сына, не Себя, составляя этот документ. Император спасал Свое Самодержавие и Свой Трон. Он должен был вернуться на этот Трон, возвращенный на него народом и верной присяге Армией. Допустить цареубийства Государь не мог из сострадания к своему народу, который бы весь подпал под клятву Собора 1613 года:

В 1927 году большевики опубликовали все изданные к этому времени воспоминания о свержении монархии под названием <Отречение Николая II>, сопроводив их предисловием еврейского публициста Михаила Кольцова, который злорадно, но очень точно написал об этих днях: <Нет сомнения, единственным человеком, пытавшимся упорствовать в сохранении монархического режима, был сам монарх. Спасал, отстаивал Царя один Царь. Не он погубил, его погубили> (18, с. 28).

Как бы мемуаристы-лжесвидетели ни старались затушевать свое участие в уничтожении Императорской России, перекладывая вину за падение Трона на Государя, сочиняя небылицы о его характере, манерах, воспитании, поступках, плетя паутину ложных фактов, но преступный образ их мысли, зависть или просто возбужденная врагом рода человеческого ненависть к святому Царю выдает их с головой и подрывает историческую достоверность их воспоминаний.

Череда прошедших здесь лиц - неудовлетворенный карьерным ростом царский чиновник (сколько их было, спешно покидавших Александровский Дворец в те горькие мартовские дни 17-го года), священник, не верующий в святость Помазанничества Божия, а стало быть, и в Самого Господа, (отрекшиеся от Царя попы не редкость, а правило в 17-м году), завистливый и неудачливый зять - член Императорской Фамилии (среди родственников предательство и осуждение Царя было поголовным), наконец, уязвленный отстранением от высокого поста армейский генерал (все командующие фронтами и флотами были повинны греху цареборчества). Сколько их, присягавших Государю и Наследнику клятвопреступников взялось потом оправдывать себя. А теперь их заведомую ложь мы именуем <документами эпохи> и верим ей больше, чем свидетельствам людей, оставшихся верными присяге. Дескать, верные царские слуги любили Царскую Семью, были ей обязаны своим благоденствием, и из любви и благодарности приукрашивали факты, умалчивая о недостойном. А эти - <свидетели>, относившиеся к Государю и Государыне <критически>, - высказывают-де <непредвзятые мнения>. Но в том-то и дело, что суждения о Государе изменников и предателей, завистников и карьеристов ( в большинстве своем масонов, сознательных участников заговора против Самодержавия в России) - самые что ни на есть предвзятые, они высказываются лишь с одной целью: переложить на Царя вину за собственные грехи перед Богом и перед Родиной.

Древнее православное правило <прежде смерти не блажи никого>  только сейчас дозволяет оценить низость измены и клеветы этих свидетелей. Смерть грешников люта. Это псаломское слово свято исполнилось надо всеми, преступившими Царскую Присягу.

Уже в 1918 году погиб генерал-предатель Рузский. Масон, он вскоре после февральской революции похвалялся в газетных интервью своим деятельным участием в свержении Царя. Нераскаявшийся изменник, Рузский умер страшной смертью: изрубленный в куски красногвардейцами, полуживым зарыт в землю на кладбище Пятигорска.

Начальник Штаба Верховного Главнокомандующего генерал-изменник Алексеев, тот, что собирал от командующих фронтами согласие на переворот, что составлял текст <манифеста> об отречении и затем, когда Государь прибыл в Ставку, арестовал Его, тот самый Алексеев, терзаемый безуспешностью попыток создать боеспособную Добровольческую Армию, выпрашивавший по копейке деньги на ее оснащение, безрезультатно пытавшийся собрать в кулак бывших генералов Царской Армии, умер мучительной смертью от болезни почек в том же 1918 году.

Генерал-предатель Корнилов, назначенный февралистами на должность Главнокомандующего Петроградским военным округом и собственноручно наградивший унтер-офицера Кирпичникова Георгиевским крестом за убийство офицера, и провозглашавший в Штабе Верховного Главнокомандующего, что <русскому солдату нужно все простить, поняв его восторг по случаю падения царизма и самодержавия> (19, с. 176), он взял на себя дерзость арестовать в Царском селе Семью Государя и, главное, Наследника Престола, которому, как и Царю, присягал на верность. Корнилов тоже погиб в 1918 году. Он возглавлял наступление белых на Екатеринодар, ночью работал за столом в казачьей хате. И  единственная граната в этом предутреннем затишье поразила его здесь в висок и бедро. Чуя кару Божию в такой неестественной для солдата гибели вождя, Белая Армия содрогнулась. Судьба наступления была роковым образом решена.

Адмирал Колчак и адмирал Непенин, главнокомандующие Черноморским и Балтийским флотами, как изменники присяги тоже погибли страшно. Непенин, еще до всякого Алексеевского опроса главнокомандующих славший в Ставку телеграммы о том, что <нет никакой возможности противостоять требованиям временного комитета>, был убит восставшими матросами в 1917 году. Колчак избежал этой участи только потому, что сбежал, бросив флот, в Петроград, а затем в Америку - учить американцев <морской минной войне>. Вскоре, вернувшись в Россию, он пытался возглавить белое сопротивление в Сибири, провозгласил  себя Верховным Правителем, и уже <на своей шкуре> испытав горечь измены, был выдан своими же соратниками и расстрелян в 1920 году.

В том же 1920-м году умер от тифа генерал Н.И. Иванов, тот, что намеренно не выполнил приказа Государя о приведении гвардейских полков в бунтующий Петроград  усмирить разбушевавшуюся чернь. Спустя неделю после <отречения> Государя, Иванов поспешил заверить Гучкова в <своей готовности служить и впредь отечеству, ныне усугубляемой сознанием и ожиданием тех благ, которые может дать новый государственный строй>.

Карающая десница Божия не миновала и членов Императорской фамилии, в безумстве зависти и в масонском раболепстве подготовлявших революцию своими интригами. Великие князья Михайловичи, Николай и Сергей, расстреляны,  один - в Петропавловской крепости, другой - в Алапаевске. Николай Михайлович, активный масон, обратившийся к Государю с письмом, в котором требовал (что за обыкновение было у подданных Его Величества - требовать!): <огради Себя от постоянных систематических вмешательств этих нашептываний через любимую Твою Супругу>. (19, с. 108), за свою откровенно антимонархическую деятельность был выслан Государем в имение. Сергей же Михайлович уже после свержения Императора, нисколько ему не сочувствовавший, пишет в письме своему революционно настроенному брату: <Самая сенсационная новость - это отправление полковника (это об Императоре!) со всею семьею в Сибирь. Считаю, что это очень опасный шаг правительства - теперь проснутся все реакционные силы и сделают из него мученика:> (19, с. 115). Клятвопреступление, которое братья совершили, отрекшись от Присяги, приносимой каждым членом Императорского Дома перед Крестом и Св. Евангелием на верность Царствующему Императору и Его Наследнику, могло ли остаться не отомщенным?

И великий князь Павел Александрович, расстрелянный в 1918 году в Петропавловской крепости, внешне бывший столь преданным Царской Семье, ведь это его Государыня призывала для помощи во всех трудных вопросах во время последнего пребывания Императора в Ставке, также был сознательным изменником Трона. Именно у Павла во дворце, с его участием и участием начальника и юрисконсульта канцелярии Дворцового Коменданта 25 февраля был составлен проект конституции Российской Империи (19, с.124). И уже 21 марта 1917 года в петербургской газете <Новое время> было помещено письмо Павла Александровича, где он <преклонялся> перед <волей русского народа>, <всецело присоединяясь к Временному Правительству> (19, с. 252).

Череда главных изменников скоро сошла в могилу. А мы все перебираем оставшиеся от них, их пособников мемуарные листки лжи, которыми они пытались обелить себя.