Прежде чем судить о том, хороший ли N. писатель или нет, надо понять: каков критерий хорошего писателя. Другими словами, необходимо чётко определить: чего мы хотим от писателя как такового? В чём смысл существования художественной литературы? Более того: правильным ли путём шла наша литература в течение последнего времени? Я решительно утверждаю: мировая литература вообще и русская в частности очень далеко уклонились от истинного пути. В течение трех последних веков писатели плохо осознают, кем они должны быть на самом деле.
И действительно, посмотрим, каковы общепринятые (common) требования, предъявляемые художественной литературе? Но вначале оговоримся: из рассмотрения мы исключим четыре вида произведений: 1) сатиру и юмор, ибо цель таких литературных сочинений узкоспециальная; 2) лирические стихотворения, ибо они не выходят за рамки описания чувств и от них вряд ли требуется что-то большее, нежели элементарная складность; 3) политические, патриотические и иные стихотворения на общественные темы; 4) рифмованные философские стихи. Таким образом, в сфере нашего внимания оказываются только те произведения прозы и поэзии, в которых есть сюжет, есть действие, есть герои. Как правило, речь идёт о следующем: считается, что сюжет (взятый из реальной жизни или - как в жанре фантастики - полностью придуманный) должен быть внутренне непротиворечивым, последовательным, логичным, в определенной мере занимательным, в любом случае правдоподобным (исключение - модернизм и постмодернизм, но о них чуть позже). При этом, правда, встаёт вопрос о соответствии сюжета литературного произведения законам жизни реального мира. И тут-то мы и попадаем в ловушку. Ибо этот вопрос сугубо философский, а какая философия истинная и какой следует большинство современных авторов - в этом-то собака и зарыта.
Так, если придерживаться общераспространенного, бытового мнения о том, что видимый нами план мира один-единственный, что повседневные события есть единственная реальность, что явление и сущность полностью совпадают, то мы имеем дело с философией имманентизма. Господство марксизма в советский период сделало эту пошлую философию единственно понятной широким массам. Именно из имманентизма проистекает натурализм и реализм в литературе, т.е. крайний объективизм, стремление описать события такими, как они нам представляются. Вся беллетристика, все бульварные детективы, мелодрамы, научная фантастика, исторические романы, путевые очерки, все мыслимые и немыслимые жанры - все укладываются в философию имманентизма. Да, я не оговорился, упомянув и фантастику. Ибо и научная фантастика, и т.н. фэнтези нисколько не выходят за рамки реалистического метода - метода, в котором объект познания безусловно довлеет над субъектом.
Другая крайность - субъективизм. Сюда относятся произведения, написанные в духе модернизма, постмодернизма, фрейдизма, импрессионизма, экзистенциализма. (Я назвал здесь вперемешку литературные направления и течения философии, но в данном случае различие между первыми и вторыми несущественно.) В крайнем выражении это "поток сознания", субъективный идеализм. Здесь нет объективного мира, здесь речь идет лишь о сознании отдельно взятого "я", субъекта без объекта. Если доводить это течение до конца, то мы придём последовательно к агностицизму, к скепсису во всём и вся, к самоуничтожающемуся "epokhe", к гибельном солипсизму греховного "эго". Питается данный подход к литературе, к концу XX века преобладающий на Западе, философией кантианства, ставящей непроходимый барьер между сущностью и явлением, между вещью-в-себе и вещью-для-нас. Определенное влияние на утверждение объективистской литературы оказал и позитивизм, но я не буду сейчас вдаваться в подробности.
Итак, вот две крайности, в которых находится вся современная мировая литература: и западная, и восточная, и русская. Одна крайность - к счастью, пока малораспространенная в России - субъективизм - не знает ничего, кроме ощущений и иллюзий самого субъекта. В конце концов, вся литература такого рода настолько субъективна, что и всякую объективную оценку ей дать становится невозможно. Характерный пример: футурист Бурлюк утверждал, что в его стихотворении "дыр бул щир" и т.д. "может быть, больше русского, чем во всей поэзии Пушкина". Флоренский замечает по этому поводу: в том-то и дело, что может быть, да, а может быть, и нет, и ни один человек не вправе произнести окончательный приговор над творением Бурлюка: да либо нет. Сродни данному течению в литературе абстрактная живопись и все её современные потомки. Слава Богу, что ты этой крайности не придерживаешься.
Но есть вторая крайность, занимающая господствующие позиции в мировой литературе - объективизм, когда события описываются "как они есть". В пределе стирается всякая грань между художественным повествованием и простым описанием. Повесть, роман или поэма становятся не более чем приукрашенным метафорами и эпитетами историческими источниками, неважно - рассказывающими о реальных либо вымышленных событиях. Ибо в данном случае мы не имеем никакого объективного критерия, который позволил бы нам, прочитав произведение, определить, имели ли место описываемые события в действительности или же нет, и если нет - то могли ли их иметь. Сама постановка такого вопроса для имманентизма, для гегельянства, для марксизма абсурдна, ибо ответы, которые названные учения дают на вопрос о возможном и невозможном, совершенно неудовлетворительны. Но тем самым крайний объективизм парадоксальным образом вырождается всё в тот же субъективизм!
В самом деле, что мы получаем? Пусть писатель N. написал повесть с сюжетом Х. Встают два вопроса: 1) какое отношение имеет сюжет к действительности, могло ли описанное произойти "на самом деле"; 2) в каких отношениях с действительностью находятся те практические и нравственные выводы, та "мораль", которой придерживается автор? Но ответ на оба вопроса зависит от того, как понимать "действительность" и "на самом деле". А ответ на это, в свою очередь, определяется тем, какой философии придерживается автор и какой - его читатель и критик. А поскольку на Западе у каждого философа своя концепция, то и точек зрения может быть сколько угодно. А это и есть всё тот же субъективизм, из которого остаются лишь два выхода: либо насильно объявить одну из множества субъективных точек зрения единственно верной (и тогда мы приходим к марксизму-ленинизму с его папистским принципом авторитета в философии и соцреализму в литературе), либо признать их принципиальную равноправность и прийти к либеральной толерантности. Но если у каждого автора своя точка зрения, своя мораль, своя позиция - то о чём спорить, о чём говорить? Да и на каком основании спорить, если у двух авторов нет общего основания для аргументов? Когда вместо единой Истины каждый ставит собственные измышления - то куда дальше идти? И нетрудно заметить, что реалистическая, объективистская, имманентистская литература полностью соответствует реалистической же живописи Возрождения и Нового времени с её прямой перспективой. Перспектива есть реалистический принцип; но точку зрения, точку отсчета и источник света художник выбирает субъективно. Так мнимый реализм сводится всё к тому же крайнему индивидуализму, когда каждое Я выступает со своей точки зрения. Я не буду углубляться в эту тему: см. "Обратную перспективу" Флоренского.
Но тут мы подходим напрямую к историческим истокам современного понимания литературы. Зададимся вопросом: где и когда в истории уже встречался объективистский подход к литературе, подразумевающий свободный вымысел автора? Ответ будет столь же прост, сколь и убийственен: только в эпохи кризиса, упадка и разложения цивилизаций. Зачатки такого подхода, когда каждый автор имеет свою точку зрения и старается дать максимально свой взгляд на события, мы видим уже в эпоху гибели Шумера и Аккада и в Новом царстве Египта. Во всей истории античности роман как жанр, выражающий индивидуальную точку зрения его автора, появляется (на греческом и латыни) в эпоху позднего эллинизма и ранней Римской империи, т.е. в годы гниения уже умершей античной цивилизации. На арабском и персидском Востоке с этим явлением (в незначительных, правда, масштабах) мы сталкиваемся также в века упадка и застоя, в послемонгольскую эпоху, когда ни о каком органическом развитии ближневосточной культуры давно уже и речи быть не могло. Наконец, объективистский и субъективистский подход в литературе (которые, как мы выяснили, в итоге смыкаются), достигают огромной степени разработки в средневековом Китае и Японии, т.е. в застывших, окостеневших обществах. В Древнем Китае не могло быть и намёка на это.
Но, конечно, нас сейчас более всего интересует происхождение имманентистского и кантианского подхода к литературе в Западной Европе. Первые ростки его относятся ещё к XI - XIV вв. (Абеляр), но как уже сложившийся и данный факт индивидуалистическая литература появляется там с XV - XVI вв., т.е. после Возрождения и Реформации. Сервантес, Спенсер, Шекспир, Тассо - я назвал наугад несколько писателей, в творчестве которых старое понимание литературы плавно перетекает в новое. В XVII веке ещё продолжается борьба двух подходов (аллегории Мильтона и Беньяна), но в XVIII столетии современное субъект-объектное понимание литературы утверждается в Европе окончательно - одновременно и рука об руку с перспективной живописью и отвлеченной философией. Таким образом, даже на весах европейской культуры литература в современном понимании этого слова насчитывает всего-то 300 лет. Три века - против сорока тысячелетий существования человека?! Негусто, ей-богу, негусто. И неужели мы не спросим себя: как же на протяжении столь долгих веков люди жили и творили, создавали великие памятники письменности и искусства, не имея никакого понятия о современном (на самом деле характерном для всех эпох упадка) индивидуалистическом, субъект-объектном искусстве? Почему создатели всех культур были начисто лишены чувства индивидуального авторства? Почему им и в голову не приходило самим сочинять сюжет книги или разрабатывать оригинальный макет здания?
И в тот самый момент, как мы зададим себе эти вопросы, мы поймём: современное понимание художественной литературы неразрывно связано с общим характером всей западной философии. Ибо все течения внутри её магистральной линии объединяет одно: разорванность разума, воли и чувства и как следствие - однобокое развитие голого рассудка. Отсюда тот факт, что все учения подобного рода - от томизма до марксизма и от кантианства до позитивизма - оперируют понятиями "субъект - объект - их отношения". Все эти учения умозрительны и трансцендентны, но не онтологичны, а значит, не имеют в себе жизни. Из такого подхода естественно проистекают и безумие субъективизма, и мертвечина объективизма. Отсюда и то, что современное западное мировоззрение не знает понятия личности, но лишь биологического индивида (и это характерно как для сторонников, так и для противников индивидуализма - и те, и другие одинаково понимают сами термины "индивид" и "коллектив").
Этим-то подходом были заражены и все другие страны мира. Но если давно уже мертвые литературы Востока без особого труда включились в общее русло имманентизма, то в живой, хотя и стареющей России, ситуация оказалась иной. Литераторы XVIII века лишь подражали Европе, но в 19 веке вышла накладка. Западные влияния столкнулись с ещё живой традицией православия и народного платонизма.
Ибо философия Православной Церкви есть платонизм, возведенный в куб, есть онтологический символизм. Он не знает понятий субъекта и объекта, он знает лишь Абсолютную Личность и созданные Ею личности, которые существуют ровно настолько, насколько они обращены к Ней. Между ними нет субъект-объектных отношений, но лишь энергийное общение. И энергия каждой сущности есть её символ: явление есть сущность, но сущность не есть явление. И имя - энергия по преимуществу. И каждый символ - миф, и каждая личность - миф. Миф и традиция. Подчеркну особо: православие не есть "одна из" философий и не есть философия, присущая исключительно православным. Иначе наша Церковь ничем не отличалась бы от любой секты. Нет, но учение Церкви - всечеловеческое, общечеловеческое, но лишь очищенное от случайных земных примесей. Таким образом, православие не сочиняет своей философии: оно лишь оформляет и путём авторитета высшего откровения утверждает общечеловеческие интуиции. Оно не отрицает предшествовавшие мировоззрения, но обнимает их собою и позволяет взглянуть на них извне. Потому православию не чужда мифология как естественное сознание всех людей после Адама, напротив, оно даёт ей новую реальность и высшее подтверждение. Настоящее христианство не отрицает предшествовавших языческих традиций и магии, но вбирает их в себя, возводя на новый уровень. Христианский платонизм разрешает все противоречия, над которыми только может биться неправославное сознание, мечась между либеральным рационализмом и консервативным традиционализмом. Православие даёт ответ на вопрос об истинной цене Традиции, о которой так много и так неверно рассуждают лучшие из нехристианских мыслителей. (См. статью проректора Воронежской семинарии Прасолова). Конфуций сказал: "Я верю в древность". Христианин не может говорить так, ибо это значило бы абсолютизировать ту или иную эпоху, ставить временное на место вечного, но он должен сказать: "Я верю в вечность и признаю, что вечные начала были несравненно полнее отражены в древности, нежели сейчас".
Я не могу сейчас заниматься доказательством того, что мифология есть единственное от природы присущее всем людям сознание. Это сейчас признают все, но отсылаю читателя к работам Эрна, Флоренского, Лосева и его ныне здравствующих учеников и последователей - от Гоготишвили и Романенко до Прасолова и Худиева. Моя задача не в том, чтобы выписывать цитаты из Проппа или Честертона, демонстрируя абсолютно одинаковый набор сюжетов в мифах и сказках всех народов мира, и не в том, чтобы рассматривать каждый из этих сюжетов. Я лишь приведу некоторые выводы христианского платонизма: 1) мифическое мышление от рождения присуще всем без исключения людям, даже тем, кто никогда не слышал о христианстве, и проявляется в "архетипах", снах, в творческом вдохновении писателей и поэтов (это и есть платоновские первоидеи, как писал Гёте: "вокруг всей твари образы кружат"); 2) однако подлинный смысл дохристианских мифов становится ясен лишь в христианстве: относительная мифология становится абсолютной; 3) следовательно, подлинно гениальному писателю вовсе не обязательно знать всё то, о чём я пишу в этой статье, из-под его пера сами собой выйдут глубоко всечеловеческие и вместе с тем христианские идеи; 4) видимый мир не есть подлинная реальность, но лишь её бледная тень; а потому и литература должна отражать подлинный, идеальный мир и его законы; по словам Честертона, лишь мифы и сказки как их производное показывают поведение подлинно здорового, негреховного человека; 5) подобно тому как здоровый человек строит свою речь и рассуждает строго по законам логики, существуют и столь же непреложные законы воображения - мифы, и любое истинное и здоровое сочинение строится от начала и до конца по законам мифологии (см. статью Ю.М. Романенко). Логика - наука о правильном мышлении, мифология - наука о правильном воображении.
Остановимся подробнее на третьем пункте. Выше, перечисляя критерии, по которым обычно оценивают достоинство того или иного произведения, мы ничего не сказали о процессе их написания. А ведь хорошо известно, что лучшие писатели не сочиняют сюжеты своих книг, но образы как бы сами возникают в их мозгу в готовом виде, и они лишь переносят увиденное на бумагу. Напротив, те, кто пишет исходя из собственных сухих схем, из рассудка, терпит фиаско (как И.С. Тургенев и Л.Н. Толстой). Но почти никто не обращает внимание на то, что образное мышление по необходимости должно быть в основе своей мифологично. И даже если талантливый от рождения писатель воспитан на рационалистической философии и не хочет мыслить за пределами имманентизма, то в подсознании все равно будут жить иные образы по иным законам. Именно это сочетание несоединимого и приводит к тому, что лучшими писателями во всех странах считаются те, кто вопреки сознательным теоретическим установкам нет-нет да и отступал в сторону мифологического мышления. Не буду перечислять здесь примеры: читатель должен и сам вспомнить, как могло случиться, что некоторые из произведений таких, к примеру, атеистических авторов, как Некрасов или Твардовский, по-видимому вышли за пределы заданного их творцами изначально, тем самым лишний раз подтвердив: имманентистские и субъективистские произведения всегда являются плодом самовольного измышления их авторов, в то время как все те сочинения, в которых мы видим хоть какой-то отблеск Истины, идут не от автора, но чрез автора. Потому-то все мифы, сказки, эпос - не могут иметь автора. Они существенно народны, и не просто народны - всечеловечны. Поэтому и все - подчеркиваю, все! - поистине гениальные произведения новой литературы в основе своей не могут не походить друг на друга. Ибо тот недосягаемый предел, к которому они стремятся, есть абсолютная мифология.
Характерно, кстати, что ту же картину мы имеем и в философии. На Западе после Возрождения стала цениться оригинальность в построении всё новых и новых философских систем и постепенно люди забыли, что Истина лишь одна и она не может быть оригинальной. Но вот в России XIX века явился Иван Киреевский, который ниспроверг всё здание западной философии, стоявшее на гнилом фундаменте. Он умер, не успев написать внятного труда по вечно новой и вечно древней истинно христианской философии, но в его набросках есть фраза, которая всегда приводила в бешенство западников и всё значение которой не смогли по праву оценить славянофилы. А именно: Киреевский сказал, что для новой русской философии не нужно будет никакой оригинальности, что она будет стоять незыблемо в пределах раз и навсегда очерченного круга и что она будет общедоступна и народна по необходимости. Киреевский жил тогда, когда никакой теории мифа не было и в помине, но он почувствовал самую сердцевину того мифа, которым мы и являемся.
Теперь самое время обратиться к истории литературы XIX - XX вв. и увидеть в ней борьбу рационалистического и платонического подходов - борьбу, которая шла не только между писателями, но часто и в душе одного и того же писателя. XVIII век, казалось бы, раз и навсегда покончил с древним и средневековым восприятием искусства. Фольклор, эпос, иконопись - и в России, и на Западе всё это давно было предано забвению. Рационализм и классицизм торжествовали. Но после французской революции началось обратное движение - романтизм, в котором, по выражению Шпенглера, культура последний раз оглядывается на своё детство. Романтики обратили внимание на почву и историю народов, взращивали национализм, собирали и десятками томов издавали народные песни, сказки, повести, эпос, разыскивали и публиковали древние рукописи. Гёте, Гёльдерлин, Гриммы, Гофман... Философией романтизма было шеллингианство - по меткому определению Карсавина, объективно неудавшаяся попытка Запада вернуться к своим православно-христианским истокам. Из Европы это поветрие пришло и в Россию, и здесь романтизм и шеллингианство дали обильные плоды, которые превзошли по своей значимости даже "Фауста" Гёте. В философии Шеллинг дал толчок славянофильству - и хотя в сочинениях Киреевского и Хомякова позднейшие богословы увидят много ошибочного, именно они положили начало великому будущему русской религиозной философии.
Литература же шла от простых подражаний европейскому романтизму (ранний Пушкин, ранний Лермонтов) и вольных размышлений на тему шеллингианства ("Русские ночи" Одоевского) к чему-то принципиально иному. К чему - не осознавал никто из участников тех великих событий. А дело было в том, что если на Западе к XIX веку люди разучились творить мифы (о чем будут ещё писать и Лосев, и Миролюбов), то в России это было не так. И потому писатели и поэты, без задней мысли прикасавшиеся к народной почве, обращавшиеся к фольклору, стали совершенно непредсказуемым образом творить произведения с глубоко мифологическим и истинно христианским подтекстом. И вот явился Гоголь. Его ранние произведения были лишь перепевами народного творчества, но на закате своей жизни сам автор неожиданно понял, что они обращены не только в прошлое, в седую древность - но и в будущее. Дохристианский миф, взятый поначалу Гоголем как воспоминание, обернулся христианским мифом как пророчеством о новой православной культуре (не случайно же Зеньковский назвал Гоголя пророком православной культуры). И этот путь повёл Гоголя к новым вершинам: вместо банальной социально-ориентированной комедии "Ревизор" стал прообразом Страшного Суда, а "Мёртвые души" превратились в народный эпос, подлинный смысл которого не смог до сих пор до конца охватить никто, включая и самого Гоголя. Лишь К.С. Аксаков распознал в Гоголе нового Гомера - впрочем, тоже бессознательно. Но его тогда никто не послушал. А между тем перед смертью Гоголь, как свидетельствуют скудные источники, достиг высшей степени мифологического сознания. Его жизнь претворилась в миф - и ему уже не осталось места долу.
Вторая половина XIX века обернулась: для Запада и России - полным и безоговорочным торжеством реализма и позитивизма, либеральных и социалистических учений (лишь где-то на датском взморье копался безвестный Грюндтвиг, да У.Морриса посещало неясное вдохновение), для Востока - полным подчинением Западу, крахом традиционного общества и размыванием замкнутых нехристианских традиций. Казалось, идеи рационализма и просвещенчества окончательно взяли верх над романтической реакцией. Лишь с самого конца XIX века стали набирать силу иные веяния. Но и в самую глухую ночь торжества сторонников прогресса раздавались голоса тех, кто шёл против течения. Это ослепительно-черная философия К.Леонтьева и обескураживающе-белая литература Достоевского. Когда в 1860-е годы в российских журналах шла полемика о назначении искусства между крайними утилитаристами-нигилистами, с одной стороны (они считали, что искусство лишь обслуживает социальные интересы классов), и сторонниками чистого "искусства для искусства", с другой стороны, т.е. между объективистами и субъективистами, в спор вмешался Достоевский сотоварищи, обрушив шквал критики на тех и других. Провозгласив целью искусства отражение вечных Истины, Добра и Красоты и обратившись к их выявлению под убогой маской повседневной жизни, Достоевский - опять же, неосознанно - вернулся к символическому, платоническому, подлинно православному пониманию искусства. В каждом герое его произведений, даже самом грешном, мы видим первоначальный платонический первообраз, пра-идею. Каждый персонаж у него являет собою миф и икону, окно в невидимый мир, в каждом грешнике Достоевский умеет рассмотреть образ Божий.
Но вслед за Гоголем романы Достоевского являются глубоко мифичными и в сюжете своём. Укажу на два примера, которые прояснят всё вышесказанное. Первый из них - "Преступление и наказание". Вспомним, за что всевозможные индивидуалисты и ницшеанцы критиковали этот роман: они считают, что он мог иметь другой конец, что Раскольников, совершив убийство, не должен был раскаяться и сдаться, но должен был идти до конца и стать сверхчеловеком. Если бы обвинение в неправдоподобной концовке было бы предъявлено любому из авторов-реалистов (или, напротив, субъективистов - крайности здесь вновь сходятся), то он не мог бы опровергнуть его по существу. А роман Достоевского может постоять сам за себя. Ибо потому и только потому Раскольников должен был на четвертый день после убийства нравственно воскреснуть, потому что Христос воскресил Лазаря на четвертый день. Первое событие является символом второго. Т.е. Раскольников есть Лазарь, хотя Лазарь и не есть Раскольников. И это по той же неумолимой логике мифа, по которой неотвратимо наказание одних и раскаяние других персонажей "Ревизора" и "Мёртвых душ" - потому что, согласно черновикам Гоголя, Сам Господь есть Великий Помещик и Небесный Ревизор. И второй пример - "Бесы" Достоевского - лежит в том же русле: это аллюзия на притчу о гадаринских свиньях, это символ её, и потому этот роман истинен. Да и сам Достоевский жил и умер в мифе: всем памятна фраза "не удерживай, ибо так нам надлежит исполнить всякую правду", выпавшая ему на смертном одре. Потому он и сам стал мифом и иконой.
XX век осознал и сформулировал то, что интуитивно знали гении XIX века. XX век оказался в сто раз богаче философским осмыслением мифологии, традиции, религии, но намного беднее гениальными произведениями художественной литературы - по политическим причинам. Поднимаются молодые литературы Востока, Латинской Америки и малых народов - но все они предельно реалистичны и имманентичны, ибо не выходят за рамки этнографического материала. Русская литература, после не до конца реализованного подъема первой четверти XX века, гибнет в удушающих объятиях соцреализма, а в континентальной Европе 1945 год трагически прерывает готовившийся подъём мифологического сознания. Если бы не политические катаклизмы, то какую бы мощная литература возникла бы в России и во многих странах Европы, особенно в Норвегии (Гамсун!), Германии и Румынии. Но Мёллер ван ден Брук и Шпенглер сначала ушли из литературы в публицистику, а затем сгинули, их товарищи после войны оказались во "внутренней эмиграции", христианская мифология Гамсуна, несмотря на противоборство с языческой мифологией Квислинга (ещё никто не писал об этом сюжете!) попала под полный запрет. Литературный талант Миролюбова ушёл на сомнительную авантюру. Но особо печальная ситуация сложилась в Румынии: лучшие православные силы этой страны (а румынская мысль катастрофически недооценена в России!) были убиты вместе с великим сыном двух народов (малороссийского и румынского) - Кодряну, а единственный уцелевший из его соратников - Элиаде - стал величайшим в истории исследователем мифологии (наряду с Лосевым). В итоге полуязыческому, а то и языческому традиционализму (Эвола, Генон и далее вплоть до современности) не был дан симметричный христианский ответ.
И лишь в Англии, которую обошли стороной бури войн и революций, сложились нормальные условия для развития платонического подхода к литературе. На почве, удобренной Честертоном и Барфилдом, Моррисом и Вильямсом, Во и Оденом, взошли гении "Инклингов". И если явление Толкиена не имеет прецедентов во всей истории мировой литературы, если он один понёс на себе всё, что должны были написать в XX веке разные люди в разных странах, если он от рождения и до смерти целиком жил в озарившем его мифе и даже на могиле своей написал "Берен", то К.С. Льюису выпала роль истолкователя и популяризатора истинно христианского взгляда на литературу. И когда в одном из его произведений герой (срисованный, впрочем, с Толкиена) прямо ссылается на Платона в объяснение всех происходящих событий - то это нельзя не признать апофеозом православной мысли в литературе. Ибо Льюис, сам как философ отнюдь не глубокий (он также мыслил образами, а не понятиями, как все великие писатели), мог как губка впитывать влияния сильнейших его личностей - и через посредство Н.Зернова хоть немного прикоснулся к русской религиозной философии в эмиграции. Дальше идёт уже Антоний Сурожский и наш день - эпоха богословов и публицистов, но не писателей и художников. (В живописи, несмотря на отчаянные попытки Глазунова, Шилова, Бочарова, никакого просвета не видно. Но это тема другого разговора.) Современная объективистская литература зачастую имеет немалую ценность как исторический источник, но не имеет абсолютно никакой художественной ценности; субъективистская литература и вовсе является безумием.
Но не всё ещё потеряно. И если пока русская литература, оглушенная большевизмом, потерявшая память и связь времён, заново, как младенец, учится элементарным вещам, если сейчас многие всё ещё понимают православную литературу как механическую подстановку псевдоправославной идеологии вместо коммунистической в реалистические произведения и слыхом не слыхивали о платонизме и символизме, если русские якобы православные писатели всё ещё слишком склонны к морализму (в то время как Церковь всецело онтологична и потому абсолютно чужда морали как таковой) - то это не значит, что так будет всегда. Ибо XIX и XX века показали, что соединение древних мифов и эпоса (тезис) с внешней формой новой литературы (антитезис) способно давать гениальные результаты (синтез), то дело за нами. Древности мы не вернём, но мы осуществим вечные начала в будущем. Итак, дело за тем, чтобы направить стремления писателей от Бога в подлинно православное русло. Это и будет шагом от лживого мифа индивидуализма через переработку старых мифов к новой, христианской мифологии. Вырастая из глубин почвы, из мифов каменного и бронзового веков, из относительных мифологий, головой новая христианская литература, эта "тёмного хаоса светлая дочь" будет касаться вечно-белых догматов христианства - абсолютной мифологии. И тогда лучшие читатели при ознакомлении с романами таких писателей упадут на колени и скажут: "Господь мой и Бог мой!" - как говорят они при встрече с книгами Гоголя и Достоевского. Тогда они зарыдают и сквозь слёзы спросят: "Почему эта книга так похожа на Библию?" - как уже спрашивают тысячи читателей Толкиена и Льюиса. Тогда-то каждый из писателей и читателей сможет пережить тот уникальный момент обращения, подобный произошедшему некогда с Флоренским, когда он в одну ночь понял, что внутри него умерло Новое время вместе со всем, чему нас учили несколько последних веков, и наступило Новое Средневековье.